Тогда, собирая материал для «Шоа», Ланцман нашел в Риме Беньямина Мурмельштейна, венского раввина, бывшего крайним «еврейским старейшиной» (по нацистской терминологии) в концлагере Терезиенштадт и чудом оставшегося в живых. Личный консультант Адольфа Эйхмана по еврейскому вопросцу, Мурмельштейн жил опосля войны в Италии. Для новейшего кинофильма Ланцман вновь посетил прошлый Терезиенштадт, задавшись вопросцем о способности сотрудничества с абсолютным злом во имя собственного выживания и спасения чужих жизней.
Самая мощная мысль, посещающая меня во время просмотра 3,5-часового (и неописуемо интереснейшего) кинофильма, - о том, что на данный момент в мире живет 1-ое поколение взрослых людей, никак не связанных лично со очевидцами Холокоста: даже их бабушки и дедушки родились уже опосля войны. С этого я и начинаю разговор с Ланцманом, патриархом далековато не дряблого, а достаточно воинственного вида, с вечно хмурыми бровями и стаканом виски в руке.
«Связь прервана. В Рф прервана катастрофически. Ваш люд не сумеет осознать всего кошмара наследия нацизма; то, что в ваших кинозалах никогда не демонстрировали “Шоа”, тоже знаменательно. Три просмотра, организованных Горбачевым по личной просьбе Миттерана, не в счет, показ по кабельным телеканалам тем паче… Сталинская политика отрицания Холокоста как катастрофы конкретно еврейского народа имеет роковые последствия, ощутимые до этого времени. “Жертвы фашизма”, и всё - так назывались уничтоженные в лагерях евреи. Это забвение, эта замена - колоссальная катастрофа».
Не могу побороть искушения и рассказываю Ланцману про Ульяну Скойбеду, сожалевшую о том, что не из всех, из кого следовало, были изготовлены абажуры. На минутку режиссер теряет дар речи, позже недоверчиво щурится: «Что, правда? Ты сам это читал? Ничего не перепутал? Возможно, катастрофа еще поглубже, чем мне казалось. А правительству плевать. Я участвовал во французском Сопротивлении, был убежденным коммунистом в 1943 году, но те мои эталоны имели не достаточно дела к настоящей идеологии, пестуемой в СССР… Но коммунисты были людьми, противостоявшими нацизму, это принципиально. И это позабыто».
Самое шокирующее и впечатляющее в фильмах Ланцмана - пустынные пейзажи тех мест, где сотками тыщ уничтожались живые люди, незапятнанные прибранные улицы сегодняшнего Терезина, на которых нет ни одного прохожего. Что занимает эту пустоту? «Я не верю в возрождение фашизма. По наименьшей мере в той же форме, что в 1930-х годах. Но людям индифферентно то, что случилось тогда. Они больны забвением. И это по-настоящему небезопасно, хотя и нереально огласить, в которой форме скажется эта заболевание. Может, она уже проявляется в религиозном фундаментализме, время от времени напоминающем фашизм…»
Может ли кино служить лекарством, другими словами памятью? «Может и обязано. Ты видишь - не можешь отрицать того, что видишь». В большей степени, чем журналистика и литература? «Непременно, в большей. Хотя “Благоволительницы” Джонатана Литтелла меня впечатлили. Не все понравилось, но 1-ые триста страничек - действия в Харькове, Бабий Яр - нечто неописуемое. Внутренний монолог Пауля Блобеля, главенствующего организатора той резни, оставляет неизгладимый след. Как Литтелл сумел это написать? Ведь ничего не осталось, ну и никого тоже! Когда я снимал “Шоа”, пробовал отыскать выживших - неудачно. Была одна дама, по имени Ривка, высочайшая, тощая, с пугающим лицом, на котором оставили свои следы пережитые мучения и кошмар… Я умолял ее отдать интервью для кинофильма, но она не отдала собственного согласия. Я не желал снимать ее сокрытой камерой. Сейчас ее свидетельства потеряны для истории».
Что задумывается очевидец преступлений Третьего рейха о сопоставлении Гитлера со Сталиным - вправду ли оно кощунственно? «Две тоталитарные диктатуры, но различные. Сталинизм - не гитлеризм, хотя количество жертв сравнимо: миллионы невинных… Тем более евреи, успевшие сбежать из Восточной Европы в СССР, выручили свои жизни, сталинский антисемитизм не был ориентирован на ликвидирование народа. Сталин был ожесточенным циником и кровавым палачом, на его совести ликвидирование польских офицеров в Катыни и почти все другое. На каких весах взвешивать преступления, как их ассоциировать? Я не возьмусь это делать». Ланцман спорит с теорией Ханны Арендт о банальности зла. «Какая идиотская мысль! Не каждый может стать палачом. Я не сумел бы выстрелить человеку в затылок. Как написал один умный критик, “банальность зла - не что другое, как банальность теорий мадам Арендт”. И Литтелл, который считает каждого способным на грех, тоже заблуждается».
Так что, неуж-то Клод Ланцман - оптимист, верящий в приверженность населения земли добру? Режиссер несколько секунд задумывается, а позже дает собственный ответ: «Нет».